телам человека, и я не советую мужьям ласкать другую даже взором, ибо, как записал заключенный Айхенвальд: «Все ощущение другого тела / к моим ладоням будет прилипать, / И смыть его ничто потом не сможет…» Дело в космосе; на тридцать втором витке нет выбора. Взором ласкать — это мозгом, а глаза часть мозга. Взор потому прелюбодей, что прямо в мясо. Следующий тур тридцать третий, как богатырь, и дядька-их-морской не простит. Он, собственно, рукавиц и не снимет: отправит к началу, на переплавку. Понимаете, почему балерина крутит тридцать два фуэте? Pierina Legnani накрутила тридцать два в счет дополнительных тактов музыки. Петипа с Ивановым нашли для итальянки подходящую в «Лебедином озере», поймали золотую рыбку, теперь все считают до тридцати двух, и только Кшесинская догадалась, как выполнить брильянтовые туры, не упав с мармеладных носочков: смотреть в точку. Как медитация. Кшесинскую не понимают, думают — колдунья. Милейшие барышни императорского балета прелестно входили в образ, но при попытках фуэте на ногах не держались. Как это было мило: мармеладные носочки. Жадный до слова балетный критик выдумал — и пошло-поехало. Теперь их нет, носочков мармеладных. Замыли кровью двух мировых зефирную женственность начальных лет века, нет округлых плеч и кроткой порнографии нежных шеек, буколек на папильотках, и начала века, и всего века нет. И тонкой ножкой — кошку. Понимаю: на каждый роток не накинешь и не наздравствуешься, и не могу я приклеить сноски ко всем словам, так что поверьте просто. Все продумано; возвращаясь к Ионе, напомню, что у раки святого я расслышала уважай мужа — и окаменела. И по сей час не в себе. На Руси святые не шутят и Канта не читают. Хотел ли св. Иона подорвать мою веру? И так далее. Хороши крупные мысли. Собираю. Коробка с мыслями у меня на полке, а рядом коричневый томище, на обложке золотом выдавлено: «Собрание мыслей Достоевского». Я не шучу. Пробейте в Сети. Мысли были чрезвычайно важны в советское время, ну как без мыслей понять усиление классовой борьбы по мере продвижения к коммунизму. Великих всегда не понимают. Как можно было так исказить Декарта, чтобы спустя два века в начальной школе кричать на ребенка — подумай свой башкой! А существовать в рынке можно и без мыслей, медитативно. Впрочем, сейчас в моде осознанность. Многие уже купили, надели, носят — все осознали. Скоро все кончится. Рынок переменится. ИИ выходит на авансцену. (Я буду предупреждать в каждой главе. Без всякой надежды на понимание. Простите заранее, но в умненьких пластиковых глазах ИИ мы все идиоты.) Деньги уже скомпрометированы. Все будут торговать чувствами. Попробуйте. Измены мужей во времена былых экономических формаций покажутся вам подарком, а затонувшая советская атлантида покажется той-самой-атлантидой. В середине XXI века будет востребованная профессия коуч по вопросам этики для искусственного интеллекта. Самая подрасстрельная профессия. Пора делать этическую школу для ИИ, а меня директором. Возможно, понадобятся дверные замки новой конструкции. Эх, все забывается, а у меня дар: чудовищная память. В 1993 году в ящик бросили рекламу. Простодушную, как фраза я просто выполнял приказ. Самая характерная реклама века: крепкие двери, которые выдерживают полуторачасовой огонь из автоматического оружия. Разглядывая листочек с призывом обрести дверь, я стремительно входила в прилипчивый транс — историческое чувство. Оно не отпускает никогда: нашло так нашло. Женщина, сохраняющая некий очаг, и мужчина-воин — оттуда же: историческое чувство, доведенное до уровня диверсии. Ведь у них нет ничего общего! Мужчина должен бросить семя где угодно, а то убьют. Мне говорили многие мужчины, что воин всегда в поле, с войны никто не возвращается, вот все и не вернулись: ведь удобно думать своей башкой мне можно. А то семя застоится. Пытаюсь написать этическую программу для ИИ, который будет вынужден решить вековой спор: можно ли совокупляться с чужой женой по случаю. Тут, как пишут плохие сценаристы, затемнение.
* * *
Роскошно небритый рыбак в повислой майке с параболическими проймами — в советской прозе майка рыбака называлась бы линялой — в столовке покойного Переделкина (-о), прошлый век:
— Выхожу: кот. Уперся глазами зелеными в крышу: воробьи чирикают по весне. Крупные такие, хорошие воробьи.
Писатель… Откуда ты знаешь, что глаза у кота зеленые? Ты ему в глаза смотрел? Ты воробей? Дурень ты, рыбак линялый. Оборачиваюсь-грушницкий было, было. Мне неловко, тут еда, люди кругом, но приходится:
— Прекрасна реализмичность крупной кормовой птицы — реализменность? — птицы воробей на котодоступном краю крыши — подходящая птица ввиду мгновенной переинкарнированности наблюдателя-человека в пушистого созерцателя-кота — хотя где тут пух — я вру, Станиславского на меня нет.
Рыбак обмер. Я на одном смычке и почище умею, но выдавать пудовые плюхи за единственного воробья нехорошо, да и писатель-рыбак в майке — тоже человек, хоть и случаен в писательской столовой, но я нехороша, когда болит душа, но как ей не болеть у живого человека; душа теперь в целом нездорова, даже мировая, поскольку альфа-ритмы перекошены солнечным ветром, обмотавшим Землю лучами — прочая, прочая, все бредовые выплески; слушайте музыку речи медитативно, зрачки в точку, без словаря, тридцать два фуэте моих мыслей, никому абсолютно не нужных. Мечтаю вылить поток сознания в мозг ИИ, причем с соблюдением эвфонических норм русского языка. Он опьянеет и сломается. Надеюсь. А пока хоть кричи. А крик не может быть эффективным в эпоху чрезвычайных новостей. Бессмысленно жаловаться. Тут приходил один литературный юнец-лауреат — умно жаловался на войны, хуля политику и сытые народы, не чтящие свобод, я слушала-слушала, возраст у него щенячий, о чем спорить, пойду за кофе, в храм и посмотреть оба моря, тут их два. Бросила гостя и в далекую даль. Первая точка — сокращенно Таумата. Потом Греция поздней осенью. В центре пустого Родоса я брожу совсем одна, сезон ушел, жар ушел, ураган побил горшки в атриумах, рыбы нет нигде, а хотелось белого под рыбу. Прекрасно в нас влюбленное вино, — писал прыщавый неудачник. Прошу не ждать логики: хоть и в Греции, но я не Аристотель. Душа не встала на место; боль, как пишут изобретательные стилисты, дикая. Надо пояснить? Ладно, смотрите: дикая — среда естественная; право животного на дикость — см. конвенцию прав животных — всего лишь право на пребывание в естественной среде обитания. Естественная боль — дикая. Знаете, есть такие барышни — они все такие — слово такое — такие — стою-такая — они думают, что менструировать и рожать всем больно, и так задумано практически свыше. Реклама эксплуатирует их милую придурошность, и рожать им действительно будет больно. А меня научила цыганка. И если бы всех учила моя цыганка, то рекламистам было бы мало кушать, и уж совсем нечего — есть. Не старайтесь: не догоните; скорость моего проскока — сверх звука, лучше радуйтесь и млейте котами на подоконнике, любуясь крупными воробьями, — простите, что затягиваю, но перейти к делу трудновато: я не привыкла верить, что меня поймут. Мужчина в среде женщин удобно а) дик и б) думает своей башкой, что ему потому можно, что среда естественная. Дикость это проживание в своей среде, родной, природной, а всех поголовно мужчин родили женщины, природная среда мужчины, вот и дикуют. Измена дикующего альфа-самца природна, ему не лень и не кажется. Когда в измене секса нет, а только дружба со словечками, называется эмоциональная измена, термин, смотри свежие тексты по социологии, все уже просчитано. Воспринимается еще хуже, убийств еще больше, а накануне встречи с экономикой впечатлений и переживаний — бизнес-подарок умному человеку. Устройте жене показ измен ее мужа, затем продайте ей ящик успокоительных, а потом приведите мужа с улыбкой до ушей: все-де шутка, игра, живем прекрасно, дай поцелую тебя. Первостатейный сюжет для квеста. Пойду запатентую.
